Шахтерские сказы

Леонид Жариков. Шахтерские сказы

Прометей

Так и договоримся, други мои, сказок я вам рассказывать не буду, потому что, откровенно говоря, никаких сказок не знаю. Как я жил по правде, так правду и выскажу, какая она есть — с медом и с перцем. Я буду рассказывать, а вы доставайте свои тетрадки, и когда слова все кончатся, начнем выдумывать. Только и тут выдумка будет чистой правдой, то есть самой жизнью. Ну, а где жизнь, там и выдумка — без нее человеку не видно пути вперед.

То добре, что вам интересно, как в старое время жили шахтеры. Кто прошлого не знает, тот настоящего не поймет. Так что приготовьтесь удивляться и плакать — жизнь углекопов до революции была кошмаром и ужасом, нас за людей не считали. Помню, один мой знакомый, горловский шахтер-горемыка, скопил денег и подался в курортные места лечиться А его там городовой за рукав: ты, говорит, зачем сюда приехал, чучело гороховое, господ пачкать углем? А ну проваливай, пока голова цела... Вот такой беспросветной была тогда наша судьба. Я под землей шестьдесят годков проработал, прошел через все профессии, какие есть в шахте, и через все времена, через все муки прошел. И если вы, дорогие мои красные следопыты, пришли к деду Максиму Синице, то слушайте: открою перед вами святую правду — это уж точно!

Расскажу я вам лекцию и начну с главного вопроса. Мы всюду повторяем: шахтер, шахтер. А кто такой шахтер, не знаем. Возьмем, к примеру, тебя, дружок, как ты считаешь — кто есть шахтер? Человек! Правильно, только малость приблизительно... Ну, а ты как скажешь? Шахтер — человек, который добывает уголь под землей. Тоже верно. Пошли дальше. Ты, светлая голова, как считаешь? Шахтер — герой подземного труда!

Такая оценка есть самая верная, и мы ее принимаем единогласно.

А теперь давайте приступим к лекции.

В какие годы неведомо, в каком краю неизвестно, жил на свете могучий титан, фамилию не помню, а звали его Прометей. Бог не бог, человек не человек, одним словом, великан: небесами укрывался, зорями подпоясывался, звездами застегивался. Жил Прометей вместе с богами на высокой горе Олимпии. Там у богов хранился священный огонь. А на земле от холода и голода погибали. Жили в пещерах, питались сырым мясом да дикими кореньями. Разум у людей был слабый, как у малых детей, и беззащитными они оставались перед лицом природы. Смотрел-смотрел Прометей, и стало ему людей жалко. Думал: как же так и за что они страдают? И взял он у богов огонь и отнес людям.

Свет от небесного огня прояснил мысли людей, пробудил их дремлющий ум, зажег в сердцах стремление к счастью. Прометей научил людей готовить на огне пищу, варить целебный сок растений, который помогает при болезнях и ранах. Избавились люди от постоянного страха смерти, научились бороться с природой, добывать и обрабатывать скрытые в недрах металлы, делать из них полезную утварь, оружие и украшения. Люди стали строить себе жилища из дерева и камня, делать корабли, окрыленные парусами.

С гордостью смотрел Прометей, как люди становились разумными, искусными во всяком труде.

Рассерчал главный бог и послал своих верных слуг Силу и Власть схватить Прометея. Связали, привели. «Зачем же ты, такой-сякой, взял и украл у нас священный огонь и отнес людям?» «А затем,— отвечает Прометей,— что вы без людей, как генералы без армии». «Неправда,— закричал бог.— Моя армия — ангелы и архангелы, они и есть моя надежда и защита». «Извините,— смело отвечает Прометей,— не будет людей, не будет и ангелов».

Сказал он эти правильные слова, да только бог не стал их слушать. Велел он вызвать святых прокуроров, и те вынесли приговор Прометею: дескать, виновен и не заслуживает снисхождения.
Суд есть суд, да еще небесный — кому пожалуешься ?

И приказал главный бог казнить .Прометея ужасной казнью: приковать его цепями к гранитной скале, и чтобы хищный орел-птица клевал ему сердце и разрывал грудь.

Тысячу лет солнце жгло иссохшее тело Прометея, ледяные ветры секли его колким снегом. Но Прометей вытерпел все муки, потому что страдал за добро, какое сделал людям.

На этом нашей лекции конец. Только есть в ней продолжение, есть секрет особого свойства, и я вам его открою. Тем Прометеем был шахтер. И когда приговорили его боги к зверской казни, все шахтеры поднялись и сказали богу дерзко: «Знаешь ли ты, всевышний, откуда у тебя в очаге взялся огонь? Кто его добыл и принес сюда на Олимпию, чтобы вы сидели и грелись?» «Ну, говорите, кто принес огонь?» — спрашивает главный бог. «Шахтеры! Вот кто для вас постарался и принес вам тепло. И если шахтеры захотят, то огня у вас не будет. Освобождай Прометея по собственному желанию, иначе мы лишим огня все ваши небеса».

Делать нечего: зовет бог прокуроров надо амнистию делать Прометею. А куда денешься? Так и проголосовали.

Слушай мою лекцию, дружок, и на ус мотай, смекай, что к чему. И никогда не забывай высокие слова, какие сказал про шахтера поэт:

Когда идет шахтер навстречу, Благоговей,
Он света нового предтеча,
Он — Прометей!

Наверх

КАК ЛИСА УГОЛЬ НАШЛА

Наш Донбасс — счастливый край. И про то, как были открыты подземные сокровища, сказка есть.

Шел по степи селянский мужик с ружьем. Смотрит, в земле глубокая нора. Заглянул в нее, а там лисята притаились. Вытащил всех по одному и радуется: эх, добрая же будет у меня шапка! А тут прибежала мать-лиса, увидела своих детей у человека в руках и говорит:

— Отдай моих деток, человек, я тебе за это клад открою.

Подумал-подумал дядька и решил: а вдруг правда, не зря же лиса так жалостливо просит...

— Ладно, лиса, на тебе твоих малышей, а за это клад показывай.

— Бери заступ,— говорит лиса,— и копай вот тут.

— Зачем?

— Клад найдешь.

Опять поверил человек лисе, взял кирку, лопату и стал копать. Сначала земля шла мягкая, и копать было легко. А тут камень начался, пришлось за кирку браться. Долбил-долбил, вспотел весь, а клада нет и нет.

«Ну, мошенница лиса, видать, обманула». Подумал так наш дядька, а копать продолжал — интерес его разбирал, да и яму вон какую вымахал, жалко бросать работу. Вдруг взаправду докопается до клада? Пошел опять долбить, смотрит: земля черная пошла. Выпачкался с головы до ног — одни глаза сверкают, а клада все нет. Плюнул, вылез из ямы и закурил с досады. Сидит на камешке, покуривает, думу думает: как же так и зачем он поверил лисе? Кто не шлет, что лиса хитрая... Докурил цигарку к бросил окурок в сторону. Сколько у ж там прошло времени, а только чует — гарью потянуло. Посмотрел в одну сторону, оглянулся в другую — нигде нет огня, только в том месте, куда он окурок бросил, обломки черных камней задымились. Он их сом выломал из земли и выбросил лопатой на поверхность. Смотрит и диву дается дядька: горят камни! Собрал поблизости другие куски, кинул в огонь, и эти занялись, да как жарко! И тут наш искатель клада смекнул: набрал черных камней в мешок и принес к себе в хату, бросил ч пенку, и камни на глазах загорелись- загудели. От радости зовет он жинку: став, говорит, чугуны да кастрюли на плиту. погляди, что я за чудо-камни нашел.

На другой день утречком побежал к своей яме, опять набрал горючих камней. А тут навстречу лиса.

— Здравствуй, добрый человек. Доволен ли мною?

— Хитрюга ты, Патрикеевна, обманула меня: гляди, какую яму вырыл, а клада нет.

— Не обманула я тебя, человек. Нашел ты клад, ведь горючие камни и есть богатство дороже золота.

«И то правда»,— подумал про себя мужик и говорит лисе:

— Ну, коли так, спасибо тебе, лисонька... Живи на свете, радуйся своим деткам.

Взвалил мешок с горючими камнями на спину и понес. И опять запылало-загудело в плите жаркое пламя, да такое, что хоть окна и двери открывай и беги из хаты.
Никому в селе дядька не сказал ни слова про счастливые черные камни. Только разве от людей спрячешься? Подглядели за ним, куда он ходит с мешком, увидали, как горят камни, и давай себе копать да похваливать соседа, дескать, вон какую он нам сделал прибыль.

Пошел слух о черных камнях по всей округе. Докатилась слава до царя Петра. Затребовал он к себе того дядьку: «Какие- такие ты нашел чудо-камни, будто от них великий жар?» Ну, тот высказал царю всю правду и про лисичку не забыл. Удивился царь Петр и велел позвать к себе самого знатного вельможу, чтобы, значит, послать его с мужиком в те степные края, да в казачий город Быстрянск, и там искать горючие камни, жечь их — пробу чинить.

Вельможа поговорил, пошептался с дядькой, вызнал тайну про черные камни и про лису спросил. Слушает и радуется вельможа: значит, много в тех краях пушного зверя. Взял поскорее ружье, подпоясался патронташем и явился к царю:

— Готов ехать, ваше царское величество.

— А фузею зачем взял? — спрашивает царь про ружье.

— Охотиться, ваше величество... Там, сказывал мужик, лис много.

Царь и говорит ему:

— Значит ты, вельможа, не способен вести государственные дела, ежели прежде всего об охоте думаешь. И коли так, то иди служи на псарне.

Заместо вельможи велел позвать разумного в науках мужика по фамилии Капустин. Дал ему царь кирку, дал лопату и велел отправляться в казачьи степи искать залежи горючего камня.
Вот так, друг мой, были открыты в Донбассе угольные пласты. И пошли с той поры шахты по всей нашей неоглядной донецкой степи. Поезжай в Лисичанск — увидишь Григория Капустина, там ему памятник стоит бронзовый.

А в степь выйдешь да лисоньку встретишь, ей поклонись.

Наверх

КОНОГОН ПАШКА

Ладно, так тому быть, выскажу тебе одну сердечную тайну. Я ее храню множество лет, да видно пора открыть. Тем более, что человека, о котором пойдет речь, уже на свете нет.
Дело было у нас на Паркоммуне давно, как говорится, еще при царе Горохе. Заявился к нам на рудник мальчишка: «Хочу быть коногоном».— «Как зовут?» — «Пашкой». Ладно, взяли его тормозным к одному отчаянному коногону. Сколько уж он поработал тормозным, не скажу, да и не об этом речь. Вскорости прошел Пят, ка все подземные науки и сам стал коногонить. Известное дело, какой отчаянный народ — коногоны: с утра дотемна под землей в проклятущей работе, а поднялся на-гора — гуляй душа! Пить да драться. А Пашка пить не пил, выедет, бывало, из шахты, тетрадку тайком сунет в карман — и в степь... Что уж он там делал в степи, никто не знал. А только стали появляться среди углекопов невесть откуда песни, а одна была такая душевная и жалостливая, что поголовно все запели ее: «Вот мчится лошадь по продольной, по узкой темной и сырой, а молодого коногона несут с разбитой головой». Такой у песни зачин был, а дальше вроде у него спрашивают, у раненого коногона: «Ах, бедный, бедный ты мальчишка, зачем лошадок быстро гнал: или десятника боялся, или в контору задолжал?..» Горемычная песня, все высказала про нашу шахтерскую жизнь, всю правду из глубины души на-гора выдала: «Двенадцать раз сигнал пробило, и клетка в гору понеслась. Подняли тело коногона, и мать слезою залилась».

Так никто и не узнал, что песню сложил наш Пашка. Про себя написал, сам себе конец предсказал: «Я был отважным коногоном, родная маменька моя. Меня убило в темной шахте, а ты осталася одна». Определил Пашка свою судьбу, может, сам не знал, что так с ним случится. А может, знал...

И вышло аккурат по песне: Пашка угодил под колеса вагонетки. А в ней — сорок пудов весу!.. Завернули тело в рогожу, выдали в клети на-гора, и, как говорится, отпели душу грешную, зарыли в землю. Погиб мальчишка юных лет. Безродным был. Мать у него померла, и горевать некому.

...Да только не погиб наш Пашка. Один я на всем руднике знал эту тайну. Он сам пришел ко мне и рассказал, как живым остался. А было так: смерть подступила к нему в шахте и смеется, костлявым пальцем манит к себе и шепчет: «Иди ко мне, голубок... я тебя дожидалась... Ложись». А он ей в ответ: «Ты, косая, сначала постели мне постель, а тогда и укладывай». «Еще чего... Сам помер, сам и стелись».

«Нет, ведьма, не быть по-твоему». Тогда смерть и говорит: «Что же, уважу тебя, углекоп, постелю постельку вечную»,— сняла с себя черную мантию и раскинула на штреке: «Ложись!» «Нет,— говорит ей Пашка,— не та постель! Хочу лечь на уголек и угольком укрыться». Делать нечего: стала смерть стелить Пашке угольную постель. А он снял с плеча коногонский кнут, да как врежет ей по костям. А потом еще раз! И еще! Подхватилась карга, завыла, запричитала, да в старых выработках скрылась — только эхо пошло по штрекам. А Пашка обмотал кнут вокруг шеи и пошагал к стволу... Когда и как он выехал на- гора, никто не видел. Только явился Пашка в свой балаган — тут как тут! Дружки- углекопы глянули и рты разинули. Кто в бога верил, закрестился: «Пашка, ты?» — «Я».— «Откуда ты взялся, мы тебя вчера своими руками похоронили?» — «А вот я живой!» — отвечает Пашка и смеется. Углекопы решили: не иначе, сам сатана явился к ним в образе Пашки, и давай молитвы нашептывать: «Да воскреснет бог и разразятся враги его...» А Пашка хохочет.

Однако никто и не поверил, что это Пашка. Одни к дверям стали пятиться, другие перешептываются: в полицию заявить надо...

Известное дело, когда веры человеку нет — рождаются в душе безысходность и тоска; не верят люди, хоть ложись да помирай, и никому ничего не докажешь. Не верят...

Пришел Пашка ко мне — куда ж деваться? Я в ту пору у одной старушки угол снимал. Сел Пашка ко мне на кровать и закручинился. Стали мы с ним прикидывать и так и этак, ничего не придумаем. Тогда Пашка поднялся и говорит: «Ну, вот что, друг мой Ваня. Если люди не верят, что я живой, то нет у меня другого выхода, как сменить свое имя раз и навсегда. Придумаю себе другое и буду жить, как будто меня на свете нет... Мне, видишь ли, никак нельзя помирать: трудно углекопам живется, и я обязан им помогать. Заживу другой жизнью, а ты обо мне будешь по песням узнавать...»

Сказал так и подался на все четыре стороны. Никто его с той поры не видел, скрылся, будто исчез навеки. Однако же песни его пели. Ведь песня, как хлеб, нужна человеку. Так и жил Пашка — где, не знаю, а я свято хранил его тайну. А тут прошел между старыми шахтерами слух — нет больше Пашки, помер.

Только я так думаю: обманул свою смерть Пашка и на этот раз. Почему так думаю? Песни его поют. Значит — живой.

Наверх

КОНЬ ТАРАС И ЕГО ЖЕЛЕЗНЫЙ БРАТ

Знаешь ли ты, друг мой, как является уголь на свет божий? Заковала мать-природа черный уголек семью цепями, запрятала за семью дверями. А двери неприступные, каменные — никаким ключом не откроешь. Первый горизонт — первая дверь. Второй горизонт — вторая дверь. Еще ниже — третий горизонт и третья дверь. В новых шахтах теперь уголек спрятан даже за десятью дверями — больше километра в глубине земли. Вот и подумай, как взять тот уголек, как его выдать на-гора.

В стародавние годы уголь от забоя к стволу доставляли лошадьми. И тут я скажу так: если человек в шахте — геройство, то конь в шахте — печаль. Лошадей спускали в темные недра навсегда, спускали их молодыми да сильными, а поднимали старыми и слепыми. Но чаще всего они оставались под землей на веки-вечные.

Считай, дружок, что тебе повезло, коли не видел, как спускают лошадей в шахту. Сначала ей завязывают глаза тряпкой, и она живет на конюшне несколько дней в полной темноте, как бы сказать — привыкает. А когда приближался горький час спуска, ей крепко связывали ноги, чтобы она с испугу не забилась в клети и не сорвалась в ствол. Заводили лошадь в клеть с повязкой на глазах, а там — четыре сигнала, и прости-прощай!

У коногонов в шахте вожжей нету: управляют лошадьми при помощи слов. Конь понимает, когда партия загружена, трогает с места и тянет длинный состав вагончиков в кромешной тьме штрека, доставляет уголь к подъему.

Лошади в шахте умные, понимают все по звукам. Дотянет лошадка до ствола партию вагонов, а перед разминовкой коногон громко скомандует: «Примись!»,— и конь отскакивает в сторону. Тормозной отцепляет на ходу барок с крюком, и вагончики сами подкатываются к подъемной клети. Бывали случаи, когда дурной коногон разгонит партию перед самым стволом, и конь не успевает отскочить. Вагоны сталкивают лошадь в ствол и сами за ней туда падают.

Насмотрелся я на этих бедолаг, не дай бог...

Однако слушай дальше. Это у нас была присказка, а сказка только начинается.

Жил у нас на руднике лихой коногон по имени Яша Резаный. У него был конь по кличке Тарас. Поверишь или нет, я такой дружбы, какая была между ними, и среди людей не встречал. Яша не давал в обиду своего коня, жалел его, кормил с руки. Тарас любил лапшу. Девчата- откатчицы проносили ему в шахту борщ в судочке, он и борщ уплетал с аппетитом. Очень умный был конь, представь себе — считать умел. Бывало, прицепят к партии лишний вагончик, вместо шести — семь. Тарас дернет с места и по стуку вагончиков пересчитает их. Если вагончик лишний, хоть проси его, хоть лупи — не стронется с места: отцепляй седьмой вагон, и все тут. А когда наступает час обеда, он зубами легонько берет Яшу за рукав и тянет — пошли, мол, пора отдохнуть. Яша засмеется, обнимет за шею друга, и они рядышком идут на конюшню.

Если, бывало, захворает Тарас, слезы у коня идут из глаз, трудно ему, а сказать не может. Яша сам впрягался, и они вместе тянули партию. В такие дни Яша оставался ночевать в шахте, был вместе с конем. А когда, случалось, сам коногон заболеет, Тарас места себе не находил, всех шахтеров в штреке обнюхает, ищет своего сердечного друга... В старые времена был праздник — день святого Фрола,— праздник лошадей. В этот день ни один хозяин не заставляет работать лошадей. Их вели в церковь, поп выходил и окроплял их святой водой. В этот день лошадей купали, кормили овсом, в гривы заплетали разноцветные ленточки. Только шахтерских лошадей, конечно, забывали. Один Яша соблюдал закон. Тарас его будто чуствовал праздник, был веселым. Яша с поверхности приносил в шахту цветы и убирал ими Тараса. Шахтеры смеялись над коногоном, да только напрасно: любовь и дружба свою бессмертную красоту имеют.

Однажды случилась в шахте беда. Не выдержало крепление в штреке, и кровля рухнула. Тарас партию не довез, попал под обвал. Обломками камней — десятки тысяч пудов — накрыло Тараса, и погиб конь шахтерский. Яша кинулся разгребать завал, да куда там — шахтеры кричат: «Уйди, самого придавит!»

Заплакал Яша с горя, да что поделаешь. Разобрали породу только через три дня, откопали Тараса, но поздно. Героем погиб конь. Закручинился, затосковал Яша- коногон, ходил будто потерянный. И все чудилось ему: ржет его конь в дальних выработках, зовет хозяина.

Люди сочувствовали коногону, предлагали ему других лошадей. Отказывался. Если, говорит, погиб мой Тарас, то и мне без него жизни нету...

Как-то раз во сне или наяву предстал перед Яшей его любимый конь Тарас, тряхнул золотой гривой и говорит: «Не горюй, Яша, не печалься. Работали мы с тобой дружно, а теперь я своего железного брата тебе пришлю. Пойди на то место, где мы с тобой со смертью встретились, и найдешь там мою подкову. Возьми ее и кинь в огонь. Явится тебе мой железный брат, люби его, а меня, Тараса, вспоминай».

Сказал он эти загадочные слова и пропал. Помчался Яша к тому месту, где был завал, смотрит: лежит подкова. Он сразу узнал ее, потому что сам ковал.
Смотрит Яша и диву дается: если привиделся ему конь, то почему предсказание о подкове сбылось? Однако поднял подкову, завернул ее в тряпку и сунул за пазуху. Кончилась смена, выехал он на-гора и подался в степь. Там разжег костер, бросил в огонь подкову и ждет, что дальше будет... И тут слышит натурально человеческий голос: «Спускайся поутру в шахту, и возле ствола будет тебя ожидать мой железный брат».

Верит Яша и не верит. Однако же дождался утреннего гудка и бегом на шахту.

В первую же клеть вошел, спустился под землю. Вышел на рудничном дворе — так называется в шахте околоствольная выработка — смотрит, а прямо перед ним стоит на рельсах конь не конь, а диковинная машина. С виду похожа на вагонетку, только с крышей, а спереди электрический глаз так и светит, так и слепит — смотреть прямо невозможно. Подходит Яша к той чудо- машине, а руки сами собой тянутся к разным колесикам да рычагам в той машине. Удивляется Яша, почему так легко управляет он тем железным конем, как будто всю жизнь на нем ездил? А конь бежит по рельсам, только гул в штреке раздается. И не шесть вагончиков тянет, как Тарас, а двадцать шесть!

Вот так, друг мой, появился на шахте железный конь, и шахтеры назвали его электровозом. Теперь их по всему Донбассу сотни тысяч. А тот был первый.

На этом — точка. Слушайте и смекайте. Кто подумает, что это детская сказка, нехай думает. А мы рассудим по-своему: не всякая быль есть сказка, но всякая сказка — быль.

Наверх

ВАНЯ СВЕТОНОС

Хорошо у нас на шахте в ранний час утра, когда первая смена спустилась, а ночная поднялась на-гора. Помылись горняки в душевой и разошлись куда кому надо: кто отдыхать, кто по делам, а молодежь — в кино...

В такую пору всюду безлюдно и тихо. И только слышно, как вздыхает машина шахтного вентилятора да откуда-то доносится песня. Это девчата поют в ламповой. Работа у них трудная, вредная — дело с кислотами имеют, отработанные лампочки заряжают. Работают и поют оттого, что в жизни раз бывает восемнадцать лет. А еще потому поют, что работа у них лучезарная — борются девчата с тьмой, освещают шахтерам темные дороги подземелья. Я сам немало лет проработал в шахте, все испытал на себе. Бывало, подойдешь к окошечку ламповой, а она, дивчинка- голубка, выдает тебе лампу и улыбнется. И целый день тебе легко работается под землей с той улыбкой. И лампа светит и улыбка девичья...

Тут и подходим мы с тобой к сказке про Ваню Светоноса.

В старые годы были на шахтах мальчики-лампоносы. Тогда в угольные копи люди спускались не так, как теперь, в мощных клетях, а в бадье или попросту — в железной кадушке. Взрослые углекопы стояли в ней по грудь, а у мальчонки одни глаза видны поверх бадьи. Жалко было тех маленьких рабов, да что поделаешь: кормиться надо, а хозяину шахты выгодно, потому что малышу меньше платить. И ходит мальчишка глубоко под землей по темным выработкам, обменивает свежие лампы на потухшие.

Я в те годы работал на Чулховке. Был у нас мальчишка-лампонос Ваня. Все шахтеры его любили и называли—наш светлячок.

Ростом он был маленький, в дырявых холщовых штанишках, в ситцевой рубашонке. Повесит себе на шею крючками две или три лампы, да в руках по четыре. Еле стоит, бедняжка, согнулся под тяжестью горящих ламп. Спросишь: «Как живешь, Ванюша?» «Хорошо»,— отвечает. Только где уж хорошо: щеки бледные, сам худенький, вечно голодный. Матери у него не было, один брат шахтер.
Под землей жизнь тревожная. Однажды случился большой выброс угля, завалило в забое двадцать человек. Лампы у всех погасли, и сидели люди в кромешной тьме, раненые и оглушенные.
Протяжно гудели гудки, надрывали сердце. Сбежались отовсюду люди к руднику. Никого, кроме горноспасателей, в шахту не пускали. Ваня прибежал к штейгеру и просит: «Дозволь, дяденька, я шахтерам лампы понесу. У меня там брат Кирюша... Я знаю, куда их вывести, знаю ход к степному шурфу».

Усмехнулся штейгер: какая ему забота, пускай лезет мальчишка в погибель, пропадет — не велика потеря, а лампы в шахте нужны.

Постарался Ваня раньше горноспасателей спуститься в шахту. Идет по штреку — темнота кромешная, и людей не видно.

— Эгей! — кричит он,— где вы, я вам лампы принес!

Долго молчали подземные ходы, потом кто-то из шахтеров услышал и отозвался.

Ваня раздал лампы и повел углекопов такими ходами, какие знал только он. Вывел всех, а брата нет. Помчался обратно. А в лаву заглянуть страшно: стойки покорежены взрывом, тысячепудовые камни оборвались и преградили путь в лаву. Однако Ваня пробирается между глыбами камня, зовет:

— Кирюша, братик мой, отзовись, я тебе лампу принес!

Молчит темнота, и вдруг будто слышно:

— Ползи сюда...

— Где ты?

— Здесь я...— снова отзывается таинственный голос, и словно смех слышится.

А после выброса ползти трудно, дышать нечем. Ваня оторвал кусок рубахи, смочил в канавке и завязал себе половину лица.

— Где ты, братик... Я твоих товарищей вывел и тебя спасу.

— Здесь я, сюда давай,— слышит голос брата, и опять будто смех послышался, а голос удаляется. Страшно Ване, но он не боялся смерти и смело пробирался между глыбами на локтях — иначе не пролезешь.

И тут загремели, загрохотали недра, посыпались на Ваню камни, накрыли и погребли навсегда...

Когда пришли горноспасатели, с трудом разобрали завал. Искали мальчишку* лампоноса и не нашли. Только откопали его лампу. Подняли ее и не верят чуду: огонек в лампе светился. Мальчик погиб, а его лампа была живая. Подняли ту лампу на поверхность как диво-дивное. Смотрят люди, а огонек в лампочке горит и горит. Как же она цела осталась в такой погибели? И тогда люди сказали: это душа Вани светится в лампе...

В народе говорится: кто живет для людей, живым навсегда остается.

Вот и мы с тобой будем жить так, чтобы светить людям.

Наверх

ЛЕГЕНДА О ЕРМАЧКЕ

В тот геройский день, когда шахтер Алексей Стаханов нарубил в забое вместо семи тонн угля, как полагалось по норме, сто две тонны, нашлись люди, которые не
верили, говорили: не под силу одному человеку дать столько угля за смену. Были даже такие чудаки, которые нашептывали, будто у Стаханова особенный отбойный, сделан для него лично по секретным чертежам.

На чужой роток не набросишь платок. Дошли вести про Стаханова до заграницы. И если у нас были неверующие, то загранице сам бог велел не верить и сомневаться.

А между тем стахановская наука разлилась по стране весенним половодьем, и уже не было шахты, где не отыскался бы свой чудотворец, который по десяти и больше норм вырубал за смену.
Поехал наш горловский богатырь Никита Изотов в гости до Стаханова. «Здравствуй, Алексей».— «Здравствуй, Никита, рад тебя видеть».— «А ну-ка, Алеша Попович, открой мне свою науку, покажи свой чудо-молоток». Эти слова Изотов произнес в шутку, потому что отбойный Стаханова был самый обыкновенный. «Что ж, поехали в мой кабинет»,— приглашает Стаханов. Спустились они в шахту, пришли в стахановский забой. И в тот день Никита Изотов за шесть часов нарубил 240 тонн угля. «Хороша твоя наука, Алексей,— смеется Никита Изотов,— и молоток хороший». «Если такое дело,— отвечает Стаханов,— если тебе нравится мой молоток, дарю его тебе».

Вернулся Изотов к себе на «Кочегарку». А тут из Москвы телеграмма — вызывали Никиту учиться на академика.

Надо прощаться. Спустился Изотов в шахту и, как говорится, под занавес, показал всем, какие бывают чудеса на свете. В тот день он дал 640 тонн угля, целый железнодорожный состав. Вот это был рекорд!

Однако же, надо ехать. Кому передать чудо-молоток? Пошел Никита до своего ученика, легендарного буденновца Ермолая Ермачка, и говорит: «Держи мой подарок, Емельян, и рубай уголь так, чтобы мне в Москве было слышно».

И уехал.

Растрогался Ермачок от дорогого подарка. .И пошла катавасия: в руках Ермачка стахановский отбойный заплясал, заходил ходуном. Что ни день, то новый рекорд Снова показал свое геройство боец за коммуну Ермолай Ермачок.

А заграница прислушивается: какие- такме чудеса происходят в стране СССР. И вот тебе — приехали в Горловку гости шз Франции, ихние горняки. Приехали и в сундучках привезли свой инструмент. Дескать, хоть ты и свой брат-рабочий, товарищ Ермачок, а проверить тебя не мешает.

Заходят гости в нарядную.

— Наше почтение, камарады.

— Добро пожаловать,— говорит Ермачок,— будьте гостями, не стесняйтесь, парле франсе...

Французские горняки говорят Ермачку:

— Слыхали мы, что у вас, камарад, есть волшебный отбойный молоток, которым вы за смену по десяти норм даете.

— Есть такой молоток,— отвечает Ермачок.— Если хотите посмотреть на него, собирайтесь в шахту. Вот вам спецовка, резиновые сапоги и все, что нужно.

Переоделись французы, получили подземные лампы, а сундучки со своим инструментом с собой прихватили. Сели в клеть — и их с ветерком на самый низ.

Пришли все к забою. С верхнего штрека съехали на спинах в гезенк, и очутились гости в лаве. Ермачок пробирается по стойкам спереди, за ним французы. Странно им. Видно, у них нет таких крутых пластов, опасаются, как бы не загреметь в стометровую пропасть. Потом ничего, освоились, крепкие ребята оказались. Да и то сказать: рабочий человек закален и в трудностях, и в нужде, и в страхе, и в терпении — ему все нипочем.

Дело было на пласте «Атаман», хороший пласт, да сильно крепкий уголь в нем.

Ну, камарады, давайте соревноваться, кто больше угля вырубит за смену.

Разошлись по уступам. Ермачок выбрал себе самый длинный и трудный, а гостям, где уголь помягче.

И пошла писать губерния. Ермачок рушит пласт так, что только грохот по рештакам — и уголь черной лавиной летит.

Французы себе работают, и вышло, что Ермачок вырубил угля больше, чем гости.

— Ну, как? — спрашивает Ермачок.

— Очень хорошо... Только почему вы дали десять норм, а мы только две постарались?.

— У меня молоток особенный,— смеется Ермачок.

— Чем же он особенный?

— Советский.

— Дозволь, камарад Ермачок, твоим молотком поработать.

— Пожалуйста, силь ву пле...

Как французские горняки ни старались, больше Ермачка всей бригадой не могли вырубить. Выходит: дело не в молотке, а в том, кто им работает. Покачивают французы головами, говорят:

— У нас во Франции нельзя так работать. Хозяин мигом половину шахтеров уволит.

— А вы хозяина по шее,— шутит Ермачок.

Гости посмеиваются, чешут в затылках.

— Не так это просто, дорогой советский камарад.

Поговорили так и выехали на-гора. Русские люди щедры на добро. Пригласил

Ермачок заграничных друзей к себе в дом, угостил яблоками из своего сада. Довольные уехали французы. Мы, говорят, про твой чудо-молоток своим товарищам расскажем.

— Правильно сделаете,— отвечает Ермачок.— Надо рабочему классу к одному берегу прибиваться.

Уехали французы к себе домой, и тут Ермачок получает письмо, пишут ему французские горняки: «Обнимаем тебя,

дорогой товарищ, от имени трехсот рабочих нашей шахты и пяти тысяч ожидающих работы на бирже труда».

Так отбойный молоток Ермачка стал агитатором, прославил наших стахановцев на всю заграницу.

Хороша та сказка, которая хорошо кончается. А нам с тобой горевать приходится. Началась война. Фашисты подмяли под свой сапог полмира. И вот уже кинулся Гитлерюга на нас. Пришло горькое время в Горловку: заявились фашисты.

— Где ваш шахтер по имени Ермачок и где его чудо-отбойный? Показывайте, иначе расстрел.

В ту пору Ермачок в партизаны подался. И случилась такая незадача — схватили его немцы:

— Ты Ермачок?

— Я.

— Будешь на нас работать?

— Не буду...

— Ладно... Тогда скажи, куда ты свой чудо-молоток спрятал, которым ты по десяти норм в смену добывал?

— Не видать вам заветного отбойного, как своих ушей.

— Выбирай: молоток или смерть?

— Смерть,— дерзко отвечает врагам Ермачок и смеется им в лицо.

Согнали гитлеровцы людей со всей шахтерской округи. «Смотрите, как мы расправимся с вашим героем».

На крюке подъемного крана повесили фашисты нашего Ермачка. Вся площадь перед Дворцом культуры, который сами шахтеры строили на субботниках, зашлась плачем людским.

Погиб легендарный герой, да только уголек его идет на-гора. Отыскали шахтеры чудо-молоток Ермачка, и он работает

до сих пор. Если хочешь убедиться в этом, приезжай в Горловку, приложи ухо к земле и услышишь, как весело стучит, клюет уголек отбойный Ермолая Ермачка.

На том слава герою и память навеки.

Наверх

ШАХТЕРСКИЕ РОЗЫ

Цари, они тоже разные бывают. У нас, на Руси, царствовал Никола Второй: балбес-балбесом, да все же царь. Жил, как говорится, по локоть руки в золоте, по колено ноги в серебре. А наши братья углекопы, прокуренные гремучим газом, запорошенные угольной пылью, униженные и оскорбленные герои, пребывали в вечной нужде.

Дело было в девятьсот грозном и славном пятом году. Отыскался один отчаянно смелый шахтер. Был он в округе верховодом, ничего на свете не боялся и сказал: пойду к царю, пойду побалакаю с ним по душам — и, как водится, обушок под полой спрятал.

Друзья смеялись, отговаривали: «Да тебя царские вельможи на сто верст к царю не допустят». «Ничего,— отвечает,— мы, шахтеры, сквозь камень идем, а сквозь эту шушеру мне пройти ничего не составляет...»

Ну, как уж там он добрался до царя, какую смекалку применил, а только явился перед самим императором и самодержцем всея Руси: «Что же ты и куда смотришь, болван,— говорит он царю,— погляди, как дико живут углекопы, как они страдают от беспросветного буржуйского гнета. Проснись, а то мы тебя вместе с троном выкинем на мусорную свалку истории».

Царские вельможи, которые там были, переполошились от неслыханного нахальства. Да только шахтера разве запугаешь? Ему терять нечего — дальше угольной каторги не погонят...

Царь, и тот маленько сдрейфил от смелого шахтерского напора, но виду не подал и говорит: «Поди прочь, не нужен ты мне вместе с твоим трудом. Сам ты грязный, и от работы твоей одна вонища. Вон какой черный дым валит из труб, закоптил ты мне столицу Санкт-Петербург своим паршивым углем».

Услышал шахтер такие обидные слова, ничего не сказал царю. Вернулся он к браткам своим углекопам и сказал, как царь осмеял ихний труд, как от угля морду отвернул. Эх, как же тут поднялись, забушевали углекопы, побрали обушки и сказали: если царю труд наш неугоден, то мы его самого скинем к свиньям собачьим.

Пошла тревога по всей Руси. Докатилась народная гроза до царя. Испугался катюга-палач, созвал генералов, помещиков, фабрикантов и всякую подобную буржуйскую нечисть и приказал им, чтобы ехали в Горловку и распушили рабочих, которые взбунтовались. Но рабочие не дрогнули, не уступили. И как раз вот здесь, под терриконом нашей славной «Кочегарки», начался главный бой. Навалились царские войска, потеснили рабочих. Но те кликнули клич по всему Донбассу — на помощь, люд голодный! И вот уже помчались эшелоны отовсюду: из Гришино под командой славного Дейнеги, из Енакиево во главе с Ткаченко-Петренко. Был тут и наш горловский командир Кузнецов. Взяли они царских сатрапов на ура! Только стекла в казармах зазвенели, и царские драгуны убегли в степь. Тогда царь выслал подкрепление: тьма-тьмущая буржуев понаехало. Круто пришлось рабочим людям. Наш Кузнецов поднял красный флаг и объявил: «Вперед, благородные творцы и мученики!» А тут драгуны пришпорили коней, взяли нас в шашки... Я ведь там был лично. Мальчишкой собирал обломки глея, и мы кидали их прямо с террикона в гусар. Немало и нас, мальчишек, погибло тогда в Горловке...

Долго бились рабочие, высокой ценой платили царским прихвостням за свою невинную кровь. Был там среди злодеев полицейский пристав Немировский. Подскочил он к знаменосцу Кузнецову и шашкой отрубил ему руку вместе с флагом. Самого Кузнецова жандармы потом повесили в тюрьме в Екатеринославе. А руку героя с красной розой мы, рабочие, торжественно предали земле. И хотя захлебнулось в крови наше восстание, победили нас царские жандармы, все-таки настоящими победителями оказались мы; потому что в семнадцатом вышли на последний и решительный бой, и вы знаете, какой великой победой тот бой окончился.

...Попили рабочей крови цари да царя- та, а сколько могил усеяло донецкую степь, только кровь та не прошла даром. И красную розу, которую мы тогда предали земле вместе с рукой рабочего Кузнецова, мы обессмертили.

Бывал ли ты в нашей красивой шахтерской столице Донецке? Там теперь уже не тысяча жителей, как было в старой Юзовке, а за миллион перевалило. Миллион жителей шахтерского города, миллион сынов и дочек тех, кто погиб в 1905 году. Пойди по улицам Донецка, дружок мой, и сам увидишь ту легендарную красную розу. На всех улицах и площадях увидишь розы. Чудесным ковром покрыли они землю геройскую. Миллион жителей — миллион роз. И в этом наша гордость и наша светлая память рабочим, погибших на полях сражений первой русской Революции.

Наверх

КАК НИКИТА ИЗОТОВ С ШУБИНЫМ СОРЕВНОВАЛСЯ

В сказке слово — слово родит, а третье само бежит, так и у нас с тобой...

В знаменитых и геройских тридцатых годах был на шахте «Кочегарка» забойщик- рекордист Шарафутдинов. Много угля рубил, случалось, самого Никиту Изотова обгонял. И вот один раз во время шахтерского наряда — а нарядная, видишь ли, была во дворе в одноэтажном флигеле, вроде длинного сарая — тесная и полутемная,— поэтому забойщики и крепильщики перед началом работы любили собираться во дворе, Шарафутдинов и начал подзадоривать Никиту Изотова, дескать, давай поспорим, и я докажу, что сильнее тебя и сумею нарубить угля больше. А богатырь наш шахтерский Изотов по характеру был тихий. Услыхал он похвальбу и улыбнулся: мол, зачем же ты, милый человек, хвастаешься понапрасну. А Шарафутдинов не уступает и, чтобы доказать свою силу, подхватил с земли кусок породы пуда полтора весом, подбросил вверх и грудь подставил — принял удар каменной глыбы на голую грудь. Говорили, что после того дня он заболел, да зато характер показал.

Одним словом, соревнования у них тогда не получилось, однако дело на том не кончилось. В толпе шахтеров на поверхности толкался хитрый Шубин. Он все слышал и, то ли ему стало жалко Шарафутдинов а, то ли самому захотелось потягаться силушкой с Никитой Изотовым, задумал он учинить забойщику испытание.

Вот спустился Никита в шахту, а Шубин следом. Шагает Изотов по штреку, слышит, кто-то его догоняет. Оглянулся — идет незнакомый человек в шахтерской спецовке с обушком на плече.

— Здравствуй, Никитушка.

— Здорово.

— Как поживаешь?

— Твоими молитвами...

— Я не поп, чтобы богу молиться... Я такой же забойщик,— Шубин говорит а сам ухмылку прячет, и глаза углями горят.

— Что-то я первый раз вижу тебя... С какого участка?

— Я недавно в шахте работаю,— продолжает Шубин свой обман.— Но я сильно большой мастер, и тебе против меня не устоять.

— Почему так решил?

— Могу дать гарантию, что не совладаешь ты против меня в работе. Не веришь, давай посоревнуемся, посмотрим, чья возьмет.

— Возражений нет,— отвечает весело Никита. У него всегда так: рукам работа, душе — праздник.

Пришли к лаве, где разрабатывался мощный пласт «Великан» — метр сорок сантиметров толщиной, и такой крутой, что лава была что горное ущелье: сто метров глубины. Забойщики в таких лавах работали уступами — один под другим, как под ступеньками лестницы, чтобы углем не поранить один другого.

Никита и Шубин полезли в лаву, спустились в уступ. Изотов предложил работать по-стахановски, спаренно: сначала будет рубить уголь Шубин, а Изотов крепить за ним. Потом поменяются местами.

Шубин посмеивается, потому что уверен в своей колдовской силе. Взял он обушок, размахнулся, и глыбища угля с полтонны весом полетела вниз. Никита знает свое дело — припас побольше крепежных стоек, сложил их поближе, чтобы не отставать от соперника. И закипела работа. В лаве пыль столбом. Из-под обушка Шубина искры сверкают, рубит он, а сам смеется и поглядывает, как Никита еле успевает крепить за ним.

Ладно. Пришла очередь Изотова рубить уголь. Догадался ли он, что судьба столкнула его с самим Шубиным или не догадался,— этого нам знать не нужно. А только решил Никита показать свою силушку и мастерство. Залез он в уступ и давай крошить уголек своим испытанным отбойным молотком. Они, видишь ли, договорились, что Шубин будет работать по старинке — обушком, а Никита пускай рубит отбойным: у Шубина от трескотни голова болела. Я, говорит Шубин, и стародавним обушком тебя, Никита, за Можай загоню.

Не понравились Изотову такие словеса, и он подумал: «Хвастайся, хвастайся, а я с тобой по-своему обойдусь».

Начал Никита рубить. Шевелюра прыгает, уголь зеркалится, глыбами падает в грузовой люк. Грохот стоит в лаве, крушит Никита угольный пласт, а Шубин крепит за ним, да силенок маловато. Не прошло и получаса, как Шубин совсем взопрел:

— Погодь, Никитушка, давай маленько отдохнем.

— Шалишь! Мы не договаривались отдыхать. Крепи, поспевай! Я с тобой в цацки, что ли, взялся играть?

— Не могу, Никита. Шибко ты гонишь пласт, мочи моей нету. Прошу, давай отдохнем и закусим. Наверно, на поверхности уже гудок был на обед...

— Работай, не ленись! —- смеется Никита, и уголек летит горным обвалом.

— Остановись, господом богом прошу...

— Ага, бога вспомнил! — хохочет Никита.— Слаба же у тебя гайка, приятель ты мой милый.

— Нельзя так работать... Я в охрану труда пожалуюсь.

— Ладно, — соглашается Никита.— Давай обедать...

Спустились они на штрек — там просторнее и воздух чище. Шубин затаил обиду против Изотова: осмеял его шахтер. «Погоди же, я тебе отомстю!» — и решил озадачить, унизить забойщика. Махнул он бесовской рукой, и расстелилась на штреке скатерть-самобранка. А на скатерти той чего только нет: и курица жареная, и вареники в сметане, и колбаса копченая дразнит ноздри ароматом. Даже бутылка шампанского стоит и серебряной пробкой соблазняет.

И тогда Никита смекнул, как говорится, вошел в курс дела. Понял он, кто его дурачит. Не зря у незнакомца глаза в темноте горят, как у кошки. На другого человека — можно было от страха с ума сойти, а Никита не оробел, ждет, что будет дальше.

— Угощайся, Никитушка,— потешается над забойщиком Шубин,— отведай колбаски, курочку жареную погрызи, а то давай шампанское откроем — веселей работа пойдет.

— Благодарствую,— отвечает Никита.— У меня свой «тормозок» есть.— Потянулся он за узелком, развязал не спеша, а там целая буханка хлеба и кусок сала с полкило весом. В народе говорится: сколько ни думай, а лучше хлеба не придумаешь. Сел Никита в сторонке, уговорил буханку, съел кусок сала. И вот уже опять готов к труду и обороне.

— Пошли, приятель,— приглашает Никита Шубина, а сам себе думает: «Ну, шельма, сейчас я с тебя семь потов сгоню, ты у меня попрыгаешь копытами по стойкам. Не очень я тебя испугался, хоть ты и нечистая сила».

— Послушай, Никита,— говорит Шубин.— Мы с тобой работали спаренно, а теперь давай каждый за себя: кто больше нарубит угля, за тем и верх будет.

— Согласен,— отвечает Никита.— Только полезай в лаву первым, а то, боюсь, сбежишь.

— Лезу, лезу, смотри сам не отставай! — посмеивается Шубин. Он придумал новую каверзу. План его состоял в том, чтобы у Изотова из пласта выходил уголь, а у него, у Шубина, чистейшее золото.

Так и подстроил. Никита в своем уступе уголь рубит, а Шубин, как ни ударит в пласт обушком, так золотой самородок отскакивает, сверкает, блестит, глаза ослепляет своей красотой.

Хихикает Шубин, дразнит забойщика:

— Никак у тебя, Никитушка, дела пошли плохо? Может, помочь тебе? Гляди- ко, у меня золото сыплется, у тебя что?

Молчит Никита, виду не подает и продолжает рубить свой геройский уголек.

Тут смена закончилась. Никита пересыпал добытый уголь в свою вагонетку, а Шубин нагрузил полный вагон золотых слитков. Ладно, так тому и быть. Покатили вагонетки к стволу на приемный пункт. Пригнали. Приемщик выдал Никите расписку за принятый уголь. Подходит очередь Шубина. Подкатывает он свою вагонетку с золотом и усмехается в бороду, предвкушает, как приемщик и все шахтеры глянут и в обморок упадут. А приемщик, парнишка молодой, взглянул на золото и говорит:

— А ты чего привез? Зачем мне порода?

— Чай, это не порода, а золото,— говорит Шубин, довольный, что победил Изотова.

— Не знаю, не знаю,— говорит приемщик.— С меня уголь требуют, а ты свое золото сдавай в банк.

— С ума спятил! — возмущается Шубин.— Этакое богатство отвергаешь!

— Отойдя, дед, не мешайся...

— Да ты знаешь, кто я такой? Я Шубин!

— Мне все равно: Шубин ты или Губин, а золото принимать не стану. Иди к директору шахты и принеси бумагу. Если разрешит принять, приму. А пока отойдя в сторону.

Не на шутку рассердился Шубин.

— Да я... да ты... Я самого Никиту Изотова вокруг пальца обвел, а ты волокиту разводишь!

— Отстань, дед, пока справку не принесешь, не приму твое золото.

Так и не принял. Настала очередь смеяться Никите Изотову и горнякам, которые при этом комическом случае присутствовали. Такой хохот загремел на рудничном дворе, что Шубин испугался, бросил свою вагонетку и скрылся в дальних выработках — только эхо пошло по шахте.

Такая вот вышла катавасия. Капитулировал Шубин перед героем Донбасса Никитой Изотовым.

На том и мы с тобой ставим точку. Тебе — сказка, а мне бубликов вязка. Я бы те бублики ел да похваливал, если бы не одна тяжелая обида.

— Что еще за Шубина придумали? Откуда Максим Синица откопал шахтерского черта? Позор и стыд, чтобы в век технического прогресса, когда шахты у нас полны современной техники, когда в забоях работают новейшие комплексы, вытаскивать из допотопного небытия какого-то Шубина! Надо заявить в шахтком или позвонить в милицию, пускай призовут к порядку деда-пенсионера. Делать ему нечего, и плетет небылицы...

А я так отвечаю сердитым людям: ни в бога, ни в черта дед Синица не верит с 1905 года, когда мы, рабочие, пошли к царю с иконами, а он встретил нас пулями. С той поры я — как есть — натуральный безбожник. Только Шубина, извините, в обиду не дам. Я его лично знаю и никогда от него не отрекусь. Мой Шубин за пятилетку борется, не терпит беспорядков в шахте, следит, чтобы поменьше было прогульщиков, чтобы угля больше давали — вот за что болеет мой Шубин, и я вместе с ним.

Вот и получается, если поразмыслить, что Шубин — это любовь к шахте, это — совесть шахтерская, дела наши добрые — вот кто такой Шубин.

Подумай над этой сказочкой и поймешь, как говорится, поймешь все — от и до.

Наверх

Про Жадея

Рудники Горняцкой Горки до революции были в руках частников-шахтовладельцев. Шахтой «Ольга», той, что старый террикон у речки стоит, тоже владел хозяин. Жадюга был, какого не сыскать на свете. Мы его все так и звали — Жадей.

Работалось у Жадея трудно: забои сырые, темные, низкие... Клеть спускалась в шурф на гнилых канатах. Деньги жалел Ж ад ей, а наши жизни шахтерские ценил дешевле пеньковой веревки. Да и незаработно у него было.

— Не умрут — и ладно,— говорил он.

Скудная у нас была житуха.

У кого семья большая, так тот, бедняга, еле ноги волочил на шахту. А идти надо. Не поработает — и хлебной корки во рту не будет.

Мы к хозяину: «Прибавь, мол, трошки жалованья. Детишки голые, харч скудный, задыхаемся от нужды. Хоть в петлю...»

— Да ведь и у меня, почтенные, денег нет, тоже нуждишка вышла. Какой теперь доход от вашей работки? Надо бы еще по три копейки с вашего заработка денного скостить. Больно уж много вам плачу, в разор дело идет.

Расплакался, подлец, прибеднился. Но мы, зная его, не идем на уступку.

— Нет,— говорим,— известна твоя нуждишка: за наши пот и кровь еще одну шахтенку себе заводишь.

Наседаем на него, жмем к шахтной клети, кулаки в морду тычем.

Струхнул он, надбавку пообещал сделать. Да слово богача — что ветер в поле: улетит, останется один только недобрый помин.

Никакой прибавки от него, конечно не получили. Обманул нас, каналья.

Задумали мы обхитрить злодея.

У нас на шахте работал один горновой, кузнец значит. Моторный был такой, подхватистый парень и придумщик большой. Говорят, на политической каторге бывал — за правду, за народ.

Так вот что он затеял: тайком от хозяина смастерил из жести бадейку, ни дать ни взять — голова страшилища из ада: рот ощерен, вместо носа — черный провал, глаза пробил, к дну рога пристроил. В середку бадьи заправил мазуту, пакли и говорит нам:

— За эту штуку сдерем с хозяина пятьсот серебряных целковых. Завтра праздник церковный — троица. Так вот, все отдыхать будем, потешаться.

Сказал и ушел прочь.

Разбрелись и мы по своим конуркам и ломаем голову: «Что же такое затеял наш Андрейка?»

А скумекал он вот что. Пришли мы утром по гудку на смену в шахту спускаться, а тут переполох — никто в клеть не хочет садиться.

— Что за волынка? — спрашиваем.

— Да вот напасть какая: черт на рудничном дворе поселился и хозяинует там, никого в забой не пускает.

Услыхал о беде Жадей, прибежал, гонит всех в шахту, угрожает... А шахтеры ни с места: «Что мы полезем к черту на рожон?»

Нашлись смельчаки, пытались пробиться, нет, брат: сатану не осилишь!

Привезли попа, молебен отслужили, а черт сидит себе, не уходит.

Помялся хозяин и объявляет:

— Кто одолеет черта, награжу.

Охотников и тут не нашлось. Всем

боязно, не хочется жизни лишаться. А время идет.

— Я одолею нечистую силу,— вызвался наш кузнец.— Только уговор: гони на артель пятьсот целковых.

— Многовато заломил, — сказал Жадей.

— Полезай тогда сам к черту в пекло,— отрубил кузнец и повернулся, чтоб уйти.

— Что вы, ребята? — завизжал Жадей.— Можно же поторговаться! Что вы такие несговорчивые? Ну ладно: по рукам! Плачу пятьсот, только черта изведите.

Андрейка облачился в поповскую рваную хламиду, взял кадило, перекрестился на виду у хозяина, попрощался с друзьями и полез с чертом воевать.

Как только очутился он на рудничном дворе, из шахты послышались крик, визг, стон... А то и крепкое словцо услышишь оттуда. Много шуму он наделал, кое-кого даже страх взял за кузнеца. Перетрусил и Ж ад ей: бегает у копра, крестится, охает.

Прошло довольно много времени. Снизу сигналит кто-то: «Поднимай клеть!» Подняли, в клети Андрейка ни жив, ни мертв, бедняга, весь в мазуте и ряса изодрана.

— Ну, извел сатану...— остался на земле один черт, да и этому не вековать,— намекнул на Жадея.

Хозяин обрадовался, что с нечистой силой покончено, деньги кузнецу отдал.

— Теперь идите уголь рубать,— погнал он шахтеров.

Отработали мы упряжку, приходим домой, а нас Андрейка к себе кличет. Поделил он свою награду поровну между братвой и говорит:

— Это мой черт у сатаны подработал.

Так он Жадея назвал.

Записал А. ИОНОВ

Наверх

Павло БАЙДЕБУРА

Первый террикон

Среди разных архивных материалов шахты «Нагорная» была найдена старая тетрадь. Пожелтевшие, отрухлявевшие листы ее исписаны, как видно, некогда синеватыми, уже вылинявшими чернилами. Отдельные буквы, даже слова стерлись, едва различались. И начиналось то сочетание так.

Скорбные, трагические события связаны с этим пустынным ныне местом. Рассказ о них, как легенда, передавался из уст в уста и записан он от старых шахтеров Петра Мовчана и Остапа Вериги в одна тысяча девятьсот седьмом году, марта пятнадцатого дня.

Много лет тому назад землями целинными, лугами и рощами на берегах реки Каменки владел некто Карачан, прозванный людьми Кривым чертом, ибо и нрав имел злой: падкий к чужому добру. Мало было тому Карачану, что в степях выпасались тысячные отары овец, в Крым и на Дон ходили чумацкие обозы за солью и рыбой. Хотелось ему все богатеть и богатеть. Прознал мироед, что именно в этих местах под землей спрятан горючий черный камень и продавать этот камень можно заводчанам-солеварам в Бахмуте и в Торе- Славянске. И вот неподалеку от селения Краонянка, в лощине, на том месте, где черный угольный пласт-верхняк выходит на поверхность земли, начали рыть глубокую яму-дыру. Ломкий камень-уголь выносили корзинами, мешками, а когда углубились дальше, приладили ворот и на канате спускали под землю деревянную бадью. Заманил Карачан в ту нору многих бедняг, которые рады были куску хлеба. Заманил и закабалил.

Однажды весенним днем, когда сошли вешние воды и просохла земля, на степную шахту внезапно нагрянул отряд полиции. Этот отряд во главе с исправником из Бахмута рыскал повсюду, по всем глухим углам уезда, охотился на крепостных, которые сбежали от своих панов и прятались здесь, в донецких степях. Именно такие горемыки и работали на этой шахте.

Карачан понимал, что если он не схитрит, не обдурит, то на этот раз плохо все это для него закончится, придется платить штраф за своих беспаспортных работников. Многих он разогнал в близлежащие лесистые балки, а более чем тридцати человекам, которые не успели спрятаться, приказал спуститься в шахту и не вылезать оттуда, пока не отъедут прочь людоловы.

Исправник и хозяин еще чаевничали и договаривались между собой, когда внезапно прибежал шахтер Омелько Чорнуха, вызвал Карачана и сообщил ему, что случилось несчастье: в шахте обвал, и всех, кто был в забое-норе, привалило. Только он, Омелько, спасся случайно: именно в тот момент выносил кошелку с углем. Но людей еще можно спасти. Нужно только немедленно разобрать завал у входа в забой.

— Может, что и так,— сказал на это хозяин,— но за каждого беспаспортного бродягу, которого я пригрел, придется платить штраф. А их же там несколько десятков... Ты лучше молчи. Никому ни слова. О том, что случилось, будем знать лишь я и ты. За сохранение тайны получишь много... паспорт и...-— Карачан порылся в кармане, вытащил несколько зеленоватых, с водяными разводами, бумажек, жменьку серебра и медяков.— Это задаток,— сказал хитровато.— Еще дам, озолочу.

Чорнуха выхватил деньги, швырнул их Карачану в лицо, а потом с размаху ударил его кулаком, сбил с ног и начал сзывать работников, чтобы оповестить их о происшедшем. Но едва он успел слово промолвить, как его схватили полицейские. Избитого, едва живого Чорнуху заковали в кандалы, как беспаспортного и разбойника, и забрали с собой. Куда повезли — неизвестно. А впрочем, дорога была одна: в острог, в Сибирь на каторгу.

А хищный Карачан продолжал свое черное дело. В тот же день велел засыпать шахту камнями, сравнять с землей, чтоб и следа не осталось. Тридцать три человека остались в норе, под землей. Душегуб Карачан боялся извлечь их на поверхность, хотел избежать огласки или даже наказания. Побаивался, что, возможно, найдется кто-то такой, кто примет во внимание слова Чорнухи, и начнется нежеланное следствие. И вот по приказу того же Карачана рядом с засыпанной шахтой начали закладывать новую, но уже не наклонную «нору- норицу», а вертикальную и несколько большую. День и ночь шахтеры долбили землю — проходили ствол и новый штрек. Породу ссыпали на то место, где была раньше шахта-нора. Ежедневно все выше и выше вырастал террикон.

Жадюга Карачан спешил добраться к черному золоту-углю и одновременно похоронить навеки под каменной горой тайну гибели первых шахтеров. Да это не удалось ему...

В том же году, осенью, когда поблекшую, посеревшую степь омывали частые дожди, появился Омелько Чорнуха. Дважды он бежал из бахмутской тюрьмы, и дважды его ловили. И на третий раз не миновал рук полиции, но все-таки посчастливило ему вырваться, хотя и едва-едва живым.

Изувеченный и изможденный, он уже не шел по земле, а полз и все-таки добрался к степной шахте. Добрался, чтобы рассказать людям о том трагическом событии — гибели шахтеров — и разоблачить преступление.

Над степью опускалась ночь. Тихо-тихо вокруг. С низко повисшего неба сеялся мелкий теплый дождь. Около землянок пылал большой костер. Здесь шахтеры варили себе еду, сушили одежду, а некоторые, согревшись у огня, дремали. На этом месте обычно собирались вместе люди, которые ютились в убогом шахтерском селении.

Около костра появился Чорнуха. Он назвал себя, спросил о своих прежних друзьях... Но его не узнали и не понимали, что нужно скрюченному, скореженному, почти голому человеку, который лежал на земле и едва подавал голос.

— Так это же как будто саночник Омелько, со старой шахты,— сказал наконец один из шахтеров.

— А ты Кирюха Рябов. Работали в одном забое...— подтвердил Чорнуха.

— Омелько! — вскрикнул радостно Кирюха.— Как же это ты... Друг! — и поднял его на руки.

Шахтеры окружили друзей. Начался разговор. Освещенный пламенем, высокий, косматый и от этого, казалось, грозный, стоял Кирюха Рябов, а на руках у него сидел маленький согнутый Омелько. Он тихо едва слышно рассказывал, что случилось здесь, на этой земле, в тот весенний день, когда сюда нагрянули полицейские, людо- ловы. Кирюха ловил слова и бросал их громко в толпу.

— Тридцать три их там было... Тридцать три заживо похоронены... Уголь смочен кровью...

— Он и сейчас окроплен нашей кровью и потом! — ответили из толпы.

— Кривой черт впряг в ярмо!

— Кровопийцы! — летели грозные выкрики.

Кирюха предложил позвать хозяина, пусть дает ответ перед народом.

Карачан отказался выйти на вызов. Посыпались угрозы. Вдруг открылось окно, И один за другим прозвучало несколько выстрелов из ружья. Упали мертвьши Кирюха Рябо» и Омелько Чорнуха. Шахтеры отступили, но не расходились. Из дома вновь начали стрелять. В ответ — в окна, в двери полетели камни, тлеющие головешки из костра. Дом запылал.

До рассвета темень разрывали огненные сполохи. Горело все, что могло гореть. К утру на том месте, где была шахта, зияла черная яма. Вокруг нее — пепел, обгорелые обломки строений, в поодаль — островерхая могила: седой террикон.

Той же ночью на рассвете шахтеры-бунтари разбрелись, попрятались в бескрайних донецких степях.

Минуло много лет, люди снова пришли на крутые берега реки Каменки и снова начали бурить, копать холмистую землю. Когда заклали и построили «Нагорную», то прежняя шахта Карачана стала ее придатком — обычным степным шурфом.

Много насыпано шахтерскими руками терриконов на нашей донецкой земле. Поднимаются они, как горы, над степью, виднеются, окутанные туманом, дымом. И вот об одном из них, самом первом, записана нами эта скорбная горестная история.

Наверх

Анатолий КРАВЧЕНКО
Опаленная память
Из рассказов поселкового жителя

ФИЛЕК-ГАЗОК

На Рудничной — сорок семь дворов. Самая длинная улица в поселке. Одним концом упирается в шахту-65, другим — в шахту-66. Потому и Рудничная (раньше угольные шахты тоже рудниками называли).

Жил на этой улице Филька Лях. Но о том, что он Филька Лях, знали, наверное, только домком да паспортный стол, для остальных был он — Филёк-Газок. Маленький, жилистый. Глаза черные как уголь, а голова — белая как снег. Что у кого ни случится, с кем какая оказия ни приключится, тому один совет: «Иди к Газку». Потому как знали — выручит: рублем ли, краюхой, гвоздем, лекарством, просто словом добрым.

На Рудничной, считай, все шахтеры: забойщики, крепильщики, лесогоны, стволовые... Но Г азок уголь не долбит, на лес­ном складе стойками — теми, что на крепь в шахту идут — ворочает. Потому от Газка всегда лесом пахнет — сосновым или березовым... Никто Фильха-Газка не попрекает, что в шахту не пошел, хотя рук сильных и там в обрез. Понимают люди, потому как помнят...

Пришли на рудник немцы — шахты все водой залиты, заброшены, а значит, загазованы. Поймали гады Фильку — мал тогда он был, одиннадцатый шел пареньку,— привязали к веревке и в ствол 65-й спустили. Забился малец, задергался. Филькой, сволочи, глубину газов замеряли... На следующий день потащили фашисты паренька к стволу 66-й. И то же самое, что и на 65-й, затеяли... Уходит веревка все глубже и глубже, а дерганий никаких. «Вас ист дас?!» — пялят свои зеньки на веревку и ствол фрицы, а она ползет себе вниз и ползет. Фашисты забеспокоились. Не о Филь- ке, конечно. Дернули раз, другой — все как есть натурально: навесу их «газомер». «Нах обен!» — кричит очкастый офицер остолбеневшим солдатам,— наверх, значит, приказывает. Потащили наверх, аж упрели.

Ба-а!.. Вместо Фйльки к носам их смердячим громадная глыба породы выперла. Тут офицер как начал орать и махать руками, что не приведи господи! Выхватил из кобуры пистолет — и давай в ствол наобум палить, а солдатня — из автоматов. Троек, грохот да глухие всплески воды застойной. А потом, поостыв, фонариками вниз светили, обшаривали все выбоины да выступы в стволе. Как в воду ту самую канул малец. Пропал. А куда? Ведь отыскал же, бестия, глыбу. И себя отвязал, и глыбу ловко пристроил. Где, как, когда? Совсем ошалели фашисты, овчарку к стволу привели. А та — что? Повертелась, похлопотала у ствола, оку льнул а раз-другой — и все дела. Но не был бы немец немцем, ежели б дела до конца не доводил. Привезли щупловатого белолицего солдатика, натянули на его лисью физиономию противогаз, всучили карманный фонарик, на шею автомат нацепили. Обвязали дошлого веревкой той самой и потихоньку-помаленьку стали в ствол спускать. И опять — ровно скользит вниз веревка, слегка покачивается, пружинясь. Все глубже, глубже уходит. И вдруг — бултых! Только эхо оттуда. И веревка легкая такая, вялая. Остолбенели фрицы, вроде как опешили. Офицер очкастый только зубами заскрежетал. Вытащили веревку, а конец ее, точно из-под резака острого вышел. Ясное дело: обрез. Что тут сталось с фашистами, описать невозможно... Одно облегчение вроде нашли: промеж солдат выяснилось, что Ганс — то есть солдатик тот бледнолицый — плавать не обучен был. Тогда прикатили лебедку и уже на стальном тросу опустили в ствол двух фрицев покрепче. Долгонько те возились в стволе, наконец подали знак — тащить их обратно. Вылезли, как дьяволы, черные и мокрые, а результатов никаких. «Дункель. Вассер... Хёле...» — шепчут. Темно, вода, словом, ад сущий,— по-ихнему.

Три дня и три ночи отсиживался Филька Лях в сыром и мрачном закутке своем, на верхней выработке, а на четвертую ночь через старый заброшенный шурф, пробитый еще задолго до войны, вылез далеко в степи наверх и низинами да оврагами до своих добрался. Спустили его фашисты под землю черного, как сам уголек донецкий, а вышел он оттуда белый, как метель в степи.

От той поры стал Филька Лях Фильком-Газком. Все сорок семь дворов на Рудничной таким и знают его.

Наверх

ЖИВОЙ ПАМЯТНИК

Меж горняцкими и заводскими поселками шумела на степных ветрах небольшая рощица. Была она посажена работными людьми еще в те далекие времена, когда в Донбасс, к его несметным богатствам, хлынули всевозможные Гартманы и Шмидты, Кольберы и Сольвэ, Бур осы и прочие алчные иноземцы. Рощицу эту разбили и окультурили по прихоти мсье Потье — хозяина большого завода, и назвали Французским парком. Но потом, когда вкус сказочных кладов защекотал ноздри доморощенным воротилам, вроде Иловайских и Парамоновых, Ханжонковых и Путиловых, Французский парк стали именовать Александровским садом, на столичный ма­нер; провинция всегда отличалась плебейским гонором... Как бы там ни было, но именно второе название закрепилось за парком на долгие десятилетия. Скажу наперед, что и мы, послевоенные пацаны, тоже бегали в Александровский — на карусели, чертово колесо, в комнату смеха; позже — на танцплощадку. Старенький, захиревший сад этот был, однако, центром культурной жизни всей рабочей округи. Клумбы, дорожки, скульптуры... Многое связано с этим садом, в том числе — и трагическое. Вот это последнее и осталось навсегда в памяти. Здесь страшной зимой 1942 года случилось то, что в годы фашистского нашествия случалось во множестве.

В двадцатых числах января, в злые, как прежде говаривали, крещенские морозы, в дальнюю, глухую аллею Александровского сада, под вечер, пьяные каратели пригнали босых, полуодетых и изувеченных людей. Их было трое, арестованных шахтеров.

С телеги, на которой прикатил сюда один из полицаев, его сообщники взяли ломы и сунули в руки обреченным. «Действуйте ребяты!» — хохотнул издевательски самый здоровенный из всех и указал на памятник. Здесь, в самом конце заснеженной аллеи, на небольшом пятачке под старыми кленами возвышалась могила героев-большевиков, павших еще в девятнадцатом от рук белогвардейских карателей. И вот новые истязатели гитлеровского пошиба затеяли нечто невероятное: они приказывали теперь трем пленным шахтерам разрушить памятник их товарищам по партии! Двое с презрением бросили ломы к ногам изуверов, и тут же снова были зверски избиты. Но третий, сделав вид, будто он замахивается на памятник, неожиданно запустил ломом в плосколицего гориллоподобного полицая. Остальные полицаи вскинули карабины, но громила остановил их. Он кинулся к телеге, снял прицепленное к дышлу ведро, приказал привязать арестованных колючей проволокой к памятнику и, сделав шаг в сторону, исчез за присыпанными снегом кустами. Когда все было готово, и трое обессиленных, но с гордо поднятыми головами коммунистов стояли на обледеневшей надгроб­ной плите, накрепко привязанные к монументу, полицай^горилла вылил на них ведро холодной воды и снова, как обезумевший, гремя пустыми ведрами, скрылся в кустах. Спустя несколько минут он появился и вновь окатил обреченных людей водой. «Не так, Петро! — нервно вырвал из его рук ведро полицай с грязной повязкой на глазу.— Так ни хрена не выйдет!;. Илюха! — крикнул он грубым гортанным голосом.— А ну-ка, тащи сюды простыни! Ну!..» Когда косолапистый полицай приволок туго набитый узел, одноглазый также .нервно рванул его, вытащил несколько простыней и приказал: «Обматывай их!» Соучастники расправы недоуменно вытаращили глаза; А гориллоподобный с нескрываемой издевкой спросил: «Никак греть собрался?!» «Ду-у-рак! — прохрипел одноглазый.— Сейчас поймешь, топор!.. Лить как ты — дохлое дело. Они-то — живые, теплые... Будем лить на простыни. Только без суеты. В час — по ведру». «Ты что жа — до утра тут поливать собираешься?!» «А хоть и до утра! Смену пришлем. Но будет так, как говорю! — он нервно щелкнул зажигалкой, прикурил.— Петя,— иезуитским шепотком продолжал одноглазый,— завтра — крещение господне... Я же люблю тебя, дурака. Вот тебе к утру-то и Иордань будет, Петя. Хи-хи-хи... Ледок получится на славу. Серебром зазвенит!..»

Когда взошло раннее морозное солнце, в глухой заснеженной аллее было пустынно и тихо. Лишь изредка потрескивали промерзшие стволы деревьев, да с оголенных ветвей срывался сухой снежок. Над могилой героев возвышался кристальнобелый, с чистейшей голубизной, памятник. Теперь их стало больше — на невысоком постаменте. Все шестеро стояли, плотно прижавшись друг к другу, как единый несокрушимый монолит. Ослепительный свет январского утра касался их плеч, и тогда золотые звездные блики вспыхивали на них. Сверкающая ледяная глыба была величественна и сурова.

Только у троих широко раскрытые глаза, как живые, смотрели, не щурясь, туда, где в полнеба блистало бессмертное солнце Отчизны.

Наверх

Николай ГРЕВЦОВ

Венок бессмертия

Я возвращался от памятника, на гранитной плите которого выбита короткая надпись: «Они жизнью своей проложили путь к Победе». Памятник стоит на том месте, где в феврале 1943 года фашистские убийцы расстреляли Олега Кошевого, Любу Шевцову и нескольких их товарищей- молодогвардейцев. Здесь же, в Гремучем лесу, они расстреляли еще около четырехсот советских граждан.

На опушке я заметил сидящего на стволе поваленного дерева человека. Подошел, поздоровался, присел рядом.

У него худощавое, чисто выбритое лицо, изрезанное глубокими морщинами, загорелая, в складках шея. На переносице и правой щеке синеватые штришки и рябинки — следы угольных царапин. Под глазами темные мешки, но сами глаза светлые, смотрят на меня живо и приветливо.

— Видать, не здешний? — спросил он и, когда я согласно кивнул, обвел взглядом вокруг, как бы приглашая вместе с ним полюбоваться окружающей нас природой. Легко вздохнул: — А я вот всю жизнь в Ровеньках. С отцом тут в Гремучем мальчонкой на маевках бывал... Скоро вот уже на вечный покой пора, а жаль с этакой красотой расставаться.

Он погладил ладонью подбородок, большим и указательным пальцами с твердыми желтыми ногтями пригладил седые усы. Рука у него была крупная и смуглая — рука рабочего человека, много прожившего и много потрудившегося.

Мы разговорились. Впрочем, я больше слушал, лишь изредка поддакивал или подбрасывал вопросы, а Иван Иванович — так звали моего нового знакомого — все рассказывал и рассказывал. И о Гремучем лесе («Гремучий — значит известный, своей славой гремит...»), и о речке Ровенек («На берегу ее левом в давние, прапрадедовские времена чумаки останавливались. Соль из Крыма возили... А впадает она в Миус — реку тем славную, что в годы Великой Отечественной там Миус-фронт проходил. Знаете, конечно...»), и о старой шахте «Алмазовская» («Совсем зеленым пареньком я там в забой спустился. А вот уже шесть десятков годков с той поры минуло...»), <и о своем новом шахтерском городке («Вот и бассейн плавательный есть. А какой новый Дворец культуры строят, видели? Да и вообще, скажу, наша центральная улица — улица Ленина — есть на что посмотреть...»).

Перед тем как пойти в лес, я уже побывал в местном народном краеведческом музее, видел там копию венка, который делегация ровенчан в траурные январские дни двадцать четвертого года возложила к строившемуся Мавзолею В. И. Ленина на Красной площади. История этого необычного венка хорошо известна, о ней немало написано. Я вспомнил об этом венке, и вдруг подумалось: очень может быть, что этот старик видел ТОТ, первый каменный венок бессмертия, провожал его в Москву.

Я спросил Ивана Ивановича, знаком ли ему антрацитовый венок. В глазах старика уловил не то недоумение, не то обиду.

— Да кому же он не известен-то, венок наш шахтерский! Спросите любого октябренка — и тот знает. Ну, а я-то... Делали его, правда, без меня, но, как все было, могу поведать тебе.

Иван Иванович незаметно перешел на «ты», и это у него получилось очень естественно и искренне.

— Сам понимаешь, какой неутешной болью и горечью отозвалась в сердцах ро- венчан, как и на всей земле, весть о смерти любимого Ильича. И тогда же было решено: повезти в Москву от рабочих и крестьян Ровеньковского горного района Донбасса свой шахтерский венок — знак великой любви и благодарности вождю советского народа и мирового пролетариата. Стали думать-соображать, из чего венок сделать. Из живых цветов? А где их взять — январь на дворе. Впрочем, живые цветы можно было найти. Только обратись к людям — мигом принесут: кто герань цветущую, кто чайную розу или что другое из домашних цветов. Да как их в пути сохранить, чтоб не завяли. Дорога до Москвы не близкая, морозы ядреные. Кто-то предложил сделать цветы для венка из материи разноцветной: из шелка, бархата, ситца. Кто-то — из металлической стружки или из жести вырезать в виде лавровых веток с листочками. А кто-то сказал:

«Эх, нет в нашей земле донецкой самоцветов. Всем богата, а вот этих вечных цветов земли нет. Вырезали бы из самоцветов каменные цветы и венок сделали».— И даже вспомнил о мастерах по малахитовому делу. Не ведаю, знал ли тот человек уральский сказ Бажова о каменном цветке, о мастере Прокопьиче и его ученике Данилке, да только слово было обронено.

— А что, други? — загорелся один из активистов — коммунист он был.— Антрацит наш, ясное дело, не самоцвет. Однако, с другой стороны, ежели руки к нему умело и с чувством приложить, да со всей теплотой души шахтерской, разве нельзя из уголька венок сотворить?

— А каждому шахтеру ведомо,— продолжал Иван Иванович,— что если не дробить антрацит, а осторожно раскалывать, то от него откалываются кусочки, похожие на листья. Вот и делай из них лавровый венок. Мысль ту сразу же подхватили горячо. Тем более знали: всегда помнил Ильич о донецком крае, высоко ценил труд шахтерский, уголь хлебом промышленности называл.

Совсем-то не много угля, ясное дело, для того венка требовалось. Да только как долетела на шахту весть о каменном угольном венке Ильичу — не было ни одного шахтера, который бы не захотел, чтобы и им лично добытый уголек для венка послужил. Все, кто тогда рубил уголь, выходили из забоев на штрек, выносили каждый свой кусок антрацита, от себя. И их собирали в одну вагонетку, а потом ее подняли на-гора. Были и такие, кто после смены не пошел домой, а, прижимая к груди кусок антрацита, искрящийся в лунном свете, направился к горному управлению. Там в одной из комнат кипела работа: четверым доверили делать венок, и они обрабатывали лист фанеры, грунтовали его белилами, наносили рисунок венка, резали листики из ситца, варили клей, готовили лак...— Иван Иванович пристально посмотрел на меня: — Ну, как делали этот венок, а он действительно получился словно из чернолистного лавра, ты, ясное дело, знаешь. И как утром провожали его на станцию железнодорожную, где в скорбном молчании стояли тысячи людей,— тоже знаешь. Читал, должно быть. А я сам был там, тоже пришел провожать наших посланцев в Москву с этим венком. Мороз был — дух захватывало, но кто о нем тогда думал...

Иван Иванович замолчал, должно быть, вспоминая еще что-то. Потом неожиданно спросил:

— А вот ты не задумывался, как это сталось, что среди тысяч других наш скромный венок не затерялся?

— Правда, удивительно,— согласился я.— И даже в музее Ленина потом свое место занял.

— А вот я тебе скажу. Живые цветы увядали. Снегом их засыпало. А вот на листиках антрацита снежинки таяли. Потому что вобрали в себя эти кусочки угля и огонь солнца — не зря ведь уголь солнечным камнем называют, и жар сердец, тепло рук шахтерских. Таял снег, и капельками, как слезы людские, скатывался, падал с венка. А антрацитовые веточки блестели, сверкали, всем в глаза бросались...

Я ничего не сказал. А Иван Иванович покачал головой, прищурившись, посмотрел мне в глаза:

— Вот ты видел венок в музее.

А не попробовал дотронуться до него? — Не ожидая ответа, серьезно сказал: — То-то же! А ты бы вот попробовал, потрогал рукой его каменные листочки. Теплые они. И сейчас теплые. И всегда теплыми будут!

Я снова промолчал, а он улыбнулся, и все его лицо вроде осветилось и помолодело.

— Думаешь, не понимаю, чего молчишь? Считаешь, сочиняет дед старый. Ан нет. Так люди сказывают.

Где-то рядом послышались негромкие голоса. Чуть поодаль шла стайка школьников. Алели на грудях красные галстуки, , у многих в руках лилово-желтые букетики первых весенних цветов.

Наверх

Иван КОСТЫРЯ. Легенда о рождении Солнца

ДОНЕЦКИЕ КУРГАНЫ

По древней земле веками разгуливал Ветер Времени.

И вот однажды наткнулся он в Донецком крае на высокие Курганы.

Оторопел Ветер: давным-давно разбойно ходил он по этому краю, выкорчевывал и хоронил в губительных болотах здешние леса, начисто слизал Донецкие горы и, уходя, оставил после себя опустошенную равнинную землю — Дикое поле.

Откуда они взялись, эти острые Курганы, на его пути?

Оторопелость вмиг сменилась гневом, и Ветер задул с такой силой, что вся трава вокруг полегла, будто ее и не было. Ветер добежал. до молчаливых Курганов и заходил по ним вихрями, как бы пытаясь пробуривать их насквозь черными сверлами и разрушить.

Но Курганы знай себе стоят.

Задыхаясь в бессилии, Ветер надменно заговорил:

— Эй, откуда вы такие? Я развею вас, как развеял когда-то здешние горы!

И послышался ответный голос, глухой и глубокий, точно сама земля отвечала Ветру:

— Ветрогон, ты смешон в своем безумстве. Память у тебя, видно, одряхлела... Мы ведь и есть те горы, которые ты разрушил: мы из того же песчаника и графита, из того же сланца и кремния... Ты повалил нас, чтобы навеки захоронить от людей горючий камень. Но мудрый человек нашел его и дал нам новое имя — терриконы.

Ветер вздыбился, поднимая деревья, и вновь опустился к подножию Курганов, раздираемый лютой ненавистью.

— Те горы, я помню, были красивы: по их склонам сбегали звенящие ручьи и скатывались зеленые лесные волны, а на вершинах ютились белесые тучки... Вы же серы и невзрачны!

И опять глухой и глубокий голос ответил с гордой печалью:

— Ты нас, ветрогон, погубил. Но присмотрись: по нашим склонам струится солнечный свет и, как утренняя роса, сверкают капли человеческого пота, ибо нелегким был путь человека к горючему камню... И на вершинах наших по-прежнему ютятся белые тучки — они приплывают оттуда, где, слышишь, проносятся стремительные дымные поезда с добытым горючим камнем. Придет время, и человек украсит нас: по нашим склонам залопочут сады и запрыгают ручьи-фонтаны.

Ветер Времени, негодуя на человека, дерзнувшего идти против его силы и воли, загудел насмешливо:

— Наивные, человек выставил вас, убогих, на смех и позор. Я видел в ближних степях казацкие могилы — приземистые, заросшие. Перед ними прохожие снимали шапки.

— А перед нами склоняется весь мир,—незамедля ответили Терриконы.— Потому что мы стоим как памятники живым и мертвым добытчикам подземного солнца. Да, да, именно памятники, слышишь?!

Ветер злобно ходил вокруг Курганов, ощупывал на прочность каждую их глыбу.

— Вы лежите пустой, никому не нужной породой,— захохотал он, едва не ослепнув от нахлынувшей на него удушливой люти,— а я видел, как на зыбучем песке вырастали до неба Египетские пирамиды, сотворенные из вечного камня.

Терриконы сдержанно и сурово возразили:

— Но те пирамиды стоят на прахе рабов, замученных по воле фараонов.

— А вы на чем стоите? — перебил дерзко Ветер.

Однако голос, исходивший из свежих и забытых степных шурфов, был невозмутим:

— С тех пор, как мы стоим на земле, как отдали человеку подземные клады горючего камня, люди стали богаче и веселее. Слышишь, смеются дети? Они рождены в тепле, которое дал людям горючий камень. Видишь, мигающими звездочками в небе летят, опережая звук, самолеты? Они сделаны из стали, закипевшей на пламени горючего камня.

Переметываясь через шахтерские города, Ветер бросался от террикона к террикону по сухой, растресканной степи, и степь гудела под ним.

И уже ни к кому не обращаясь, Ветер Времени простонал в слепом бешенстве: — Мне ничего не стоит снести все на этой земле и сделать этот край ровным и пустынным. Я выпустил из Везувия смертный огонь, и он покрыл Помпею черным пеплом.

И тут сама земля, на которой стояли Терриконы, заклокотала властно и вздохнула:

— Безумец, ты бессилен перед человеком. На месте Помпеи родился новый город, полный морских брызг и солнца. Ты умрешь, истратив понапрасну свои силы. А человек будет жить и творить бессмертные дела.

Ветер вновь ринулся на Донецкие Курганы, срывая с них космы пыли и закрывая этими космами полуденное небо...

Он и по сей день бродит по Донецкой степи, бешеный и слепой. То уляжется ясным весенним днем в глухой балке, то выскочит оттуда среди промозглой осенней ночи и понесется по городам и поселкам с тоскливой жаждой разрушать все начисто, то обнесет по садам первый цвет или последние листья, а то нагонит, набьет улицы плотным туманом или черные тучи надвинет и вдруг обрушится студеным ливнем, пытаясь подмыть шипящими потоками молчаливые Курганы.

Наверх

ШАХТЕРСКИЙ БОГАТЫРЬ

У самой окраины шахтерского городка Углегорска когда-то была шахта. Уголь из нее давно выбрали. А ненужную породу, под которой лежал уголь, ссыпали в кучу. Ссыпали каждый день, пока работала шахта. И получился высокий террикон.

По утрам с вершины старого террикона сползает тяжелый туман. Дует ветер и раскачивает палые подсолнухи в низине. А где-то за седой вершиной террикона восходит солнце.

Андрейка не раз слышал, как старожилы Углегорска говорили, будто оно появляется из шурфа — запасного шахтного выхода, что в двух километрах от города, в диком терновнике. Сейчас шурф уже заброшен, осыпался по краям и похож на старый обросший травой колодец. Говорили, будто в давние времена спустился под землю шахтерский богатырь Георгий Кряж, дед Андрейки. Семь дней и семь ночей рубил он там твердый каменный уголь и вырубил из него настоящее солнце. Вынес это солнце на руках и вытолкнул на высокий террикон, а оно оттуда уже само, разгораясь, поднялось над степью донецкой, осветило все вокруг и обогрело. Дед в тот день не вернулся домой. И никто не знал, что с ним случилось.

Андрейка допытывался у отца, правду ли говорят люди.

— Все, конечно, могло быть,— отвечал отец то ли в шутку, то ли всерьез.— Дед наш действительно был богатырь. Ископал он Донецкий кряж вдоль и поперек. Отсюда, скорей всего, и фамилия наша пошла — Кряжи.

Андрейка не сводил с отца глаз и слушал.

— Давно это было. Еще в гражданскую войну. Прискакал как-то в наш поселок буденновец. Соскочил с коня, потом забрался на колокольню и давай в колокола звонить. Сбежался народ. Конник вытер буденовкой раскраснешееся лицо и хрипло от волнения крикнул: «Слушай, что я скажу, шахтерская пролетария! Под Бахмутом состав наш с орудиями остановился. Угля нету для паровоза. Командир меня послал с просьбой революционной: подсобить надобно утольком. Сам Ленин вам за это низко поклонится. Правду говорю. Так как же, а?»

А в поселке одни женщины да дети — и все голодные, который уж день хлеба не видали. Да и в шахты опасно спускаться: хозяева, когда удирали, затопили их водой.

Молчат люди в ответ на слова буденновца.

Тогда вышел в круг дед наш Георгий и тихо сказал: «Надо так надо. Чего уж тут? Постараемся».

Собрали ему посельчане еду, у кого какая была. Спустили деда на веревках в шахту. Ее он знал, как свой дом, немало годков под землей проработал. Дед рубил уголь, а женщины вытаскивали бадьей. Шесть дней он не подымался наверх, а на седьмой порода обрушилась, и шахту завалило. Так и не нашли деда.

Отец поерошил Андрейкины жесткие волосы, сказал под конец с грустью:

— Выходит, люди правду говорят... Ну, а про солнце — это они придумали. Просто им хотелось, чтоб так было.

«А может, и на самом деле так было?» — думал Андрейка.

И однажды на рассвете он тайком ушел за город, к старому террикону.

Было тихо и прохладно.

Андрейка стал взбираться на террикон по ровку, промытому дождями. Рыхлые куски породы рассыпались под ногами. Мальчик то шел, спотыкаясь, то полз на коленях.

Ноги начали дрожать. Руки ослабели, ладони соскальзывали с мокрых глыб. Не опоздать бы...

Солнце еще не показалось из-за террикона, но его макушка уже розовела. Туман совсем сполз в ложбину и, цепляясь за росистую полынь, припал к земле. Над ним медленно плыли золотистые шляпы подсолнухов.

Добравшись до середины террикона, Андрейка присел отдохнуть. Сидел недвижно. Перед его усталыми, слипающимися глазами плыл и плыл туман, заволакивая подсолнухи и даже дома близкой окраины.

И тут мальчик увидел чудо: из густого терновника, из самого шурфа, показался дед Георгий. Был он могуч, огромен, а лицо неподвижное, как из камня. За плечами у деда висела винтовка, а на вытянутых руках он нес огромный угольный шар, который светился изнутри. Тяжело качнувшись, дед сделал еще два шага и сильно толкнул шар. И он, быстро разгораясь, покатился на вершину террикона, а оттуда взлетел в небо. Вспыхнули окна в шахтерских домах. Подсолнухи неторопливо поворачивали к солнцу свои головы.

— Ой, ой! — восхищенно вскрикнул Андрейка и очнулся от дремы. Его отяжелевшие веки дрогнули, и дед Георгий исчез.

Наверх